Можно ли Давиду предъявлять упреки в ренегатстве, в измене делу революции? Этот вопрос привлекал не раз внимание исследователей творчества Давида и решался ими по-разному. Для нас несомненно, что в годы революции Давид действовал с полной искренностью и полным сознанием своей правоты и правоты общего дела, он был непримирим и решителен, как и большинство якобинцев, в сокрушении старых устоев общества и в частности старой художественной культуры.
Упреки в ренегатстве Жаку Луи Давиду.
Когда же в период якобинской диктатуры буржуазная революция в сущности победоносно завершилась и буржуазия, придя к власти, хотела скорее воспользоваться достигнутым и жаждала умиротворения, Давид повел себя, как истинный сын своего класса. Буржуазия ограниченна в своих революционных устремлениях, ограниченной оказалась и революционность Давида. Но к чести Давида нужно отметить, что он всегда сохранял чувство ответственности за свои действия (в частности за то, что вотировал казнь короля) и уважения к этому бурному и плодотворному этапу своей жизни и творчества. Чтобы представить, как тяжело пережил Давид осень 1794 г., следует всмотреться в его «Автопортрет», исполненный им в Люксембургской тюрьме.
Перед нами человек внешне как будто спокойный. Он сидит в кресле, в руках у него палитра и кисть. Эти обычные атрибуты художника имели в тот момент для него особый смысл: он как бы заявлял всем, что он прежде всего и только художник. Но на лице его следы огромной душевной драмы. То, что обычно скрадывается на репродукциях картины с их большей контрастностью светотени и утратой более тонких деталей, в полной мере можно увидеть на оригинале. Глаза Давида — это глаза человека затравленного, замученного, усталого. В них нет растерянности, не случайно рука его так крепко и уверенно сжимает кисть, но глаза выражают огромное напряжение внутренних сил. И Давид нашел как всегда соответствующую живописную форму для выражения этих чувств. В моделировке лица совсем нет ровных заглаженных объемов, оно написано мелкими, дробными мазками, которые создают впечатление какой-то легкой вибрации и трепетания. Перед нами человек глубоко перестрадавший, а не просто испуганный происшедшим. Известно, что над портретом Давид работал с сентября по декабрь 1794 г. и в нем отразилось не случайное или мимолетное настроение, а итог тягостных переживаний этой осени.
Но как свойственно человеческой природе, и тогда у художника были минуты успокоения и какого-то обновленного восприятия жизни. Таким чувством проникнут единственный в его творчестве живописный пейзаж «Вид Люксембургского сада». Он написан Давидом из окон тюрьмы и изображает тот уголок сада и ту аллею, куда жена его ежедневно приводила гулять детей, чтобы отец мог хоть издали на них посмотреть. В этом пейзаже проявляется то, что всегда было присуще художнику и в его портретных работах: свежесть непосредственного восприятия и стремление внести упорядоченность в свои наблюдения. Настоящим дыханием осени веет от яркого синего неба и желтеющей листвы деревьев, тонко увиденных различий в плотности теней от деревьев и от досчатого забора; в то же время композиция пейзажа с его строгой параллелью линии забора нижнему краю картины, четкими вертикалями древесных стволов и какой-то общей ясностью построения (несмотря на композиционную асимметричность) говорит об органическом стремлении художника к строгой систематизации своих впечатлений.
Однако, если сопоставить эту картину с французской пейзажной живописью конца XVIII в., она зазвучит прежде всего как смелая попытка художника отойти от всех старых традиций. По сравнению с декоративными пейзажами Клода Жозефа Берне и Гюбер Робера, «Вид Люксембургского сада» Давида кажется непредвзято запечатленным куском природы, в какой-то степени предвосхитившим на 40 лет выступление барбизонцев.
Последней данью Давида революционным идеалам явилась написанная им в 1795 г. картина Лионского музея, известная под названием «Зеленщица».
На ровном коричневатом фоне изображена женщина со скрещенными у пояса руками. Немолодое, изрезанное морщинами лицо с огрубевшей шероховатой кожей передано с поразительной правдивостью, без доли смягчения и идеализации. Настороженно и несколько вызывающе смотрят глаза. Спутанные, растрепанные волосы небрежно повязаны косынкой. Кисти рук не видны и взгляду зрителя открывается, казалось бы, самая невыразительная часть рук — от запястья до локтя. Но сильные мускулы, отчетливо промоделированные светотенью, не оставляют сомнения, что это руки человека, привыкшего к тяжелому физическому труду.
Люксембургский сад
Неизвестно, была ли эта женщина зеленщицей, но безусловно она вышла из самой гущи трудового народа. Проста и незатейлива одежда изображенной. Поверх красноватого из толстой ткани платья надет синий передник. Лишь алый цвет накинутого на плечи платка и белое пятно косынки оживляют сдержанную красочную гамму картины. Энергичные мазки, создающие впечатление известной жесткости живописной манеры, как бы служат выявлению некоторой резкости и грубоватости, присущих запечатленному образу. Художник стремился передать своеобразие человека и только ему присущие черты. И вместе с тем это собирательный типический образ. Именно такими заставляет нас Давид представить себе тех женщин, которые заполняли улицы Парижа в самые решающие моменты революции, борясь плечом к плечу со своими мужьями, братьями и сыновьями. Неугасимость революционного духа и глубокую непримиренность увидел художник в суровом лице этой представительницы народа. Не случайно картину иногда называют «Ткачихой» или «Вязальщицей» названия, которые применялись как нарицательные для наиболее активных участниц революции.
Мастерство, с которым исполнена картина, глубина и подлинный демократизм образа делают это произведение значительным и ставят его на особое место не только в творчестве Давида, но и во всей французской живописи того времени.